Каждое утро Санька Рябинин просыпался под ровный «кап-кап» ржавой батареи — будто внешним эхом тех выстрелов надежд, которые всегда дробились в тесном дворе между облупившимися подъездами. Здесь, в 1993-м, мир тянулся словно вязкая лужа, но мама, скромная и сильная, превращала завтрак из лука и картошки в «фортепианную сонату», напевая о том, что цветы всё равно прорастут сквозь асфальт. Под её мелодию Санька учился мечтать, даже когда холодильник плосковатым эхом отзывался пустотой.
Отец возвращался с завода, задыхаясь в грохоте станков, но его рука на плечах мальчика была твёрже любой оправки «Калашникова». «Учись музыке, сынок, — шептал он, — и ноты вырвут тебя из этой грязи». В музыкальной школе пахло свежей краской и мокрой древесиной флейты, и перед глазами Саньки расстилались белые ноты — обещание другого мира, где каждый звук обретает свободу.
Однако, сквозь призму первой русской поп-музыки и шумных разговоров соседей молодой Рябинин всё же тянуло к скрипучей двери подъезда: любопытству хватало стоить лестницу за лестницей, чтобы заглянуть в чужой дом — узнать, как ломаются судьбы и может ли обычный мальчишка стать героем своих собственных строк. В этих нерелигиозных молитвах перед открытием двери рождался его настоящий урок — не в искусстве «до-ре-ми», а в звучании жизни, где каждый скрип наружу вызывал желание идти дальше, несмотря на любой бетонный век.
